Виктор Грановский. Три ракурса русского патриотизма

Я начну со слов А.С. Пушкина — «мы ленивы и нелюбопытны». Когда Александр Сергеевич Панарин (1940–2003) преподавал в Московском государственном университете, я был студентом философского факультета и не ходил ни на его лекции, ни на его семинары. И попал только на его погребение: отпевание Александра Сергеевича проходило в университетском храме святой мученицы Татьяны. И мои неблизкие, но хорошие знакомые, студенты политологического отделения, несли его гроб. Это блестящий, сильный мыслитель. В одном из некрологов, посвящённых ему, были такие слова: «с эллинами был как эллин»[1]. Это указывает на его универсалистский склад. И в одной из своих статей Александр Сергеевич писал о «православной идентичности» — наша тема сегодня. Это одна из его статей 1990-х годов, где он говорит, что православная идентичность — это то, как мыслили о русском человеке Пушкин, Достоевский и Владимир Соловьёв[2]. То есть претензия — хорошая претензия! — русского человека на вселенскость.

            Я только одно суждение приведу о текстах Панарина — его высказал Валентин Семёнович Непомнящий во время присуждения Александру Сергеевичу Солженицынской премии. В.С. Непомнящий (1934–2020) — крупный наш пушкинист, не так давно ушедший от нас. Он сказал так: когда читаешь тексты Панарина, возникает ощущение, что они сотрясаются от внутренне сосредоточенного темперамента[3]. И если мы будем характеризовать Панарина как мыслителя, то надо сказать, что он близок плеяде нашего религиозно-философского возрождения. Темы творчества и свободы — это его темы, равно как и темы Н.А. Бердяева. Хотя мыслитель он совсем иного стиля – он близок скорее к Николаю Данилевскому.

И как связать этого философа 2-й половины XX века c Николаем Неплюевым? У Николая Неплюева есть такое слово: «оразуметь»[4]. Николай Неплюев хочет оразуметь русский народ в качестве христианского образования. И этим оразумением занимается, на мой взгляд, и Александр Сергеевич. Другого Николая ещё можно вспомнить — нашего великого историографа Николая Михайловича Карамзина, который говорил о том, что нам необходимо понять наше русское «народное достоинство»[5]. Ещё у Неплюева есть такой императив: чтобы нам почувствовать себя христианской общиной, христианской церковью, нам надо «отделиться от зла» и самих себя полностью «сделать достоянием Божьим»[6]. Как этого достичь? Панарин ставит этот вопрос и рассматривает его в историософском плане.

Теперь давайте перейдём к концепции Панарина — тех самых трёх патриотизмов. Вообще-то, четырёх — но один из них отречённый, выморочный, я скажу об этом чуть далее.

В журнале «Знамя» в 1991 году, в июньском номере, за два приблизительно месяца до падения Советского Союза, Александр Сергеевич анализирует перспективы России после уничтожения, как он пишет, «революционного мессианства»[7]. Вполне дословно и по смыслу воспроизведу его идеи. Какими нам быть? Ни в коем случае, говорит Панарин, нам нельзя допускать «сектантское самобытничество» (а «реакция самобытничества» — нам грозит[8]). То есть не должно быть никакого изоляционизма. Куда двигаться России? Только «открытым путём» в Европу[9]. Почему? Потому что революционное мессианство завело нас в трясину. И если Запад нам не поможет, если Запад нас не поддержит, мы останемся в этом болоте[10].

Ещё слова Панарина — вообще он мастер краткой ёмкой формулы. Какой путь нам предстоит после падения СССР? Оно ещё только брезжит, но вскоре случится. Это путь реставраторства и послушничества[11]. Насчёт реставраторства — это возвращение к нашим корням. Насчёт послушничества — имеется в виду ученичество у Запада. Здесь вспоминаются слова Петра Бернгардовича Струве — в 1894 г. он произнёс: «…признáем нашу некультурность и пойдём на выучку к капитализму»[12]. Это с новой силой прозвучало в начале 1990-х годов — после почти столетия, когда капитализм у нас подвергался исключительно критике.

Я сказал уже про «идеологию революционного мессианства», которую критикует Панарин. И, критикуя её, он вспоминает другое мессианство, которое присуще нашей истории — это мессианство, связанное с идеологией Третьего Рима. Он положительно относится к этой идеологии и проводит параллели между Третьим Римом и Третьим Интернационалом. Такая параллель часто встречается в нашей религиозно-философской мысли. Сергей Николаевич Булгаков в диалогах «У стен Херсониса» тоже проводил такую параллель, отстраняясь принципиально, как он писал, от «греховного бреда» Третьего Рима[13]. Про «греховный бред» Александр Сергеевич не пишет. Но он говорит: в самом деле, и эта положительная мессианская идеология скомпрометирована в русском сознании, в русской истории, как сейчас принято называть, «советским проектом» — его, этого проекта, экспансионистскими, гегемонистскими, великодержавными устремлениями. Но в «третьеримстве» есть и здоровая сущность. Это, как пишет Панарин, «историческая совестливость русских»[14]. Русский человек по своей психологии всегда стремится помочь обездоленным, угнетённым, «униженным и оскорблённым», в какой бы точке земного шара они ни находились.

В конце 1980-х – начале 1990-х годов ставился у нас вопрос о «протестантской этике». Ставит его и Александр Сергеевич. Вообще была ли в России реформация? Он отвечает: и да, и нет. И начнём с отрицательного — где она не состоялась. Она не состоялась по части повседневности. Русский человек – это показывает советское его бытие — так и не научился жить повседневностью: он предпочитал жить разного рода мифами — прежде всего, мифом о конце истории или о конце капиталистического Запада[15]. Прозаическими проблемами не очень мы любим увлекаться. А где состоялась реформация? Вот тут можно перекинуть мостик от Панарина к нашему религиозно-философскому возрождению. Здесь реформация состоялась — в идейном плане, в теоретическом измерении. Булгаков, Бердяев, Франк и другие великие, прошедшие путь «от марксизма к идеализму», были реформаторами — сначала в области марксизма, а потом и в области Православия[16].

Интересно, как характеризует Панарин Бердяева. Везде, по мнению Панарина, Бердяев выступает против «теократического умерщвления жизни»[17]. Тут нужен комментарий. Бердяев, как хочет нам сказать Панарин о нём, везде говорит против того, чтобы жизнь кромсалась по религиозным лекалам и по социальным лекалам. То есть не следует допускать ни радикализма социального, ни радикализма религиозного.

Теперь давайте перейдём ближе к тем самым патриотизмам.

Патриотизм, которого Панарин крайне сторонится, — и мне кажется, это изобличение очень актуально, потому что, как было сказано в начале наших чтений, мы наблюдаем сейчас попытку «всеобщей ресоветизации»[18]. И ей оказался подвержен сам Александр Сергеевич при всём его антикоммунизме. Панарин говорит, прежде всего, о советском патриотизме. «Ретроградная новация советского патриотизма» — так он определяет[19]. С начала 1990-х годов коммунисты у нас самые большие патриоты. Панарин говорит: это их «националистическое оборотничество»[20]. Им верить не надо. Почему? Прежде всего потому, что коммунистический патриотизм — это патриотизм режима, а не Отечества. Советский патриот — это патриот союза советских республик, которые могут существовать повсюду, хоть в Австралии. И здесь вспоминаются слова Ивана Александровича Ильина, который так же выругивал советских патриотов и говорил, что они суть «патриоты государственной формы»[21].

Далее Панарин говорит о том, что невозможно русскому патриоту быть советским патриотом, потому что произошло банкротство советского проекта — внутреннее и внешнее[22]. Внутренне банкротство — это варварство. Коммунисты подбили русских людей на варварство. Если мы хотим очиститься от варварства, то никак мы не можем быть с коммунистами. Хотя мы знаем, что некоторые представители нашей эстетической богемы того же Серебряного века, даже такие великие, как Александр Блок, это варварство приветствовали. Вспомните статью Блока «Интеллигенция и революция», где он в общем приветствует вандалистскую истерию народа и довольно цинично, на мой взгляд, заявляет: когда народ крушит свои кремли, дворцы, уничтожает книги, картины — он теряет не всё[23]. И надо было дожить приблизительно до времени ВООПИиКа, в 1965 году это общество появляется, чтобы понять интеллигентам, приветствовавшим революцию, что потеряли мы очень многое. А может быть — даже и всё. Панарин категорически против воспевания такого варварства.

Но есть варварство и внешнеполитическое — это те самые мифы «о конце». Вообще, когда Панарин критикует, как он писал, «марксистский папизм»[24], он очень éдок в адрес бывшего марксизма-ленинизма. Он говорит о том, что марксистская теория — это такая теория, которая не может жить без представления о чьей-нибудь цивилизационной смерти[25]. Непременно должен отмереть капиталистический мир, а сторонники пролетариата непременно должны придти ему на смену. Жить мыслью о смерти другой части планеты — это варварство, по мнению Панарина.

Итак, советский патриотизм не проходит.

Но есть большая проблема и с русским патриотизмом. И здесь — замечательная, на мой взгляд, фраза у Александра Сергеевича о русской истории: русский народ как бы утонул в своей официальной истории[26]. Это произошло, безусловно, со времён Петра I — а может быть, и раньше, со времён патриарха Никона. Единственный субъект русской истории — это государство. Поэтому все низовые инициативы тот, кто наверху, пресекает. Власть их пресекает и воспринимает их даже как измену[27]. И апелляция здесь у Панарина к В.О. Ключевскому[28]. Ключевский писал, что московский житель — ещё с Московской Руси это тянется — не чувствовал себя своим в Московском государстве. Он понимал его «вотчинный характер». Чьё государство? Не моё, не твоё — а московского князя. И это сохраняется вплоть до XX века. Демократы 1990-х годов критиковали коммунистов за то, что они государство воспринимают как «вотчину» только их собственной партии. Гражданин, живущий в таком государстве, понимает, что ничего в нём он сделать не может. Восставать бессмысленно — бунт будет подавлен, любое несогласие будет подавлено. И — поменять ничего нельзя. Московский житель, по словам Ключевского, ощущает себя не своим человеком в доме, а человеком, который как бы снимает квартиру у очень жёсткого и порой жестокого домовладельца. С домовладельцем разобраться не получается — поэтому московский житель выбирает только одно: бежать из Московского государства.

И вот здесь первый патриотизм, о котором следует говорить вслед за Панариным, — это демократический патриотизм. И с ним у нас большие сложности, потому что он может созидаться только тогда, когда граждане сами знают, что они могут поменять что-либо в социуме[29].

Хотелось бы сказать о той критике тоталитарного режима, которую проводит Панарин. Только одну ремарку здесь приведу. Что такое тоталитарный режим, который мы наблюдали в ленинско-сталинское время? Это режим, который делает ставку не на сильных, а на слабых[30]. Сильный человек, по словам Панарина, — это такой человек, который при любых условиях сумеет занять устойчивое место в свете. Коммунистическое государство подсекает таких людей и помогает только слабым. Слабые в данном случае — это худшие. И вспоминается опять реприза И.А. Ильина, который, определяя тип правления в Советской России, сказал: в отличие от власти наилучших — аристократии, это власть наихудших — какистократия[31].

Здесь я сразу перехожу к одному очень значимому пассажу Панарина, который встречается в книге «Россия в циклах мировой истории». Эта книга была издана издательством МГУ в 1999 году. Пассаж, который я имею в виду, посвящён у Панарина «Архипелагу ГУЛаг» А.И. Солженицына. И здесь выражена большая признательность Солженицыну. Чему нас учит Солженицын и опыт, им описанный?

Первое. Солженицын нам показал, пишет Панарин, что «в результате эксперимента большевицкой модернизации Россия лишилась более 70 миллионов зверски замученных людей»[32]. Я сейчас не буду комментировать эту цифру — но заметьте: в конце 1990-х годов та цифра, которая сейчас вызывает огромные нарекания, у патриотических почвенников таких нареканий не вызывала. Это сейчас модно говорить, что Солженицын всё напутал или наврал — ну, там всего 600 тысяч расстреляли, вообще никаких жертв особенно не было. А Панарин начинает с того, что тоталитарный опыт обошёлся нам в огромную цифру человеческих потерь.

Второй пункт Панарина о том, как был сбит демографический механизм на евразийском пространстве. Это тоже о человеческих потерях. То есть рождаемость наша упала: нас могло быть больше, но нас стало меньше — спасибо коммунистам.

Третье — провал в русской пассионарности. Кого выбивал тоталитарный режим? Прежде всего, самых инициативных людей и самых творческих.

И наконец, четвёртое — это урон, который потерпела наша смеховая культура. Мы, как русские люди, знаем о себе, что мы любим посмеяться, поюморить. И вот — после той грусти, той печали, того разорения, которое дал нам тоталитарный режим, смеяться особенно много не приходится.

Что интересно? Этот пассаж, безусловно, антикоммунистически составленный, исчезает в другой книге А. С. Панарина[33]. Она вышла посмертно, в 2006 году (Панарин умер в 2003-м). Книга называется — «Правда железного занавеса». И на обложке — товарищ Сталин.

И я должен как раз идти уже в эту сторону — к тому, чем совершенно неожиданно для меня завершил Александр Сергеевич Панарин — лауреат, повторю, Солженицынской премии. В 2003 году в № 17 газеты «Завтра» выходит статья Панарина «О державнике-отце…»[34]. 50 лет прошло со дня смерти Сталина — вот буквально in memoriam. Я сейчас просто воспроизведу эту сталинистскую концепцию не потому, что я её апологет — я таковым не являюсь, но их у нас сейчас много. Вообще я киплю контртезисом на каждый тезис Александра Сергеевича. Но надо эти тезисы воспроизвести для академической чёткости. Что же положительного — по сути тáк это прочитывается — сделал Сталин?

1. Есть такое выражение: «царь хороший — бояре плохие». Сталин нас вернул к этому пониманию. Он возродил абсолютистски-народническое государство. Он стал уничтожать, как пишет Панарин, «привилегированных уклонистов» — знаменитые сталинские партийные чистки. Народ был не против. Это Сталину теперь в плюс — хотя сам Панарин очень часто говорит, что опасно исключительно положительно расценивать такую систему, потому что когда власть вместе с народом — есть опасность, что она уничтожит всех инициативных, главным образом, наверху.

2. Сталин вернул принудительный аскетизм. Вообще эту тему Панарин много педалирует в своих последних книгах. Принудительный аскетизм можно понимать двояко. Ещё одно выражение Панарина — «великий самоотказ». Можно с этой точки зрения понимать аскетизм, можно так же понимать — но вектор аскетизма будет несколько иной. Принудительный аскетизм — либо когда государство гражданина принуждает и его не спрашивает, на какую работу его отправить. И вроде бы Панарин сторонится симпатий к такому отказу. Либо же — вот здесь его симпатия очевидна — это аскетизм в пользу «экономической почвы», «народного капитализма» и «самоотверженного накопления». Это всё формулы Александра Сергеевича. Он много добрых слов говорит именно о таком аскетизме в своих книгах, но мне кажется, что в последней своей статье он переходит на сторону первого аскетизма, который сильно критиковал вначале.

3. Панарин совершенно откровенно говорит о коллективизации как о самом кошмарном, что было в советский период. По его прямым словам, советская «садистская власть»[35] с «неистовым некрофильством»[36] уничтожала главного жителя России — русского крестьянина. И вдруг — апология Сталина вот по какой линии: товарищ Сталин, конечно, произвёл жуткую коллективизацию — но что произошло в итоге? Многие крестьяне переселились в города — а у крестьян-то устройство характера то самое аскетическое, которое хвалит Панарин. Значит чтó сделал Сталин? Он совершил трансплантацию крестьянского аскетизма в неаскетический город.

4. Мессианистический фундаментализм. Сталин напомнил русскому человеку, что Россия может существовать только в качестве империи — либо не быть никакой. Или империя — или нет России. Кроме того, Россия может быть мировой империей только вместе с «мировою церковью» — то есть ей нужна какая-то идеология. Марксистская или какая-то иная. Иными словами, для Панарина в этой поздней статье Сталин есть возродитель теократического идеала.

5. Сталин — панславист. Панарин пишет: Сталин очень правильно сделал, что стал навязывать славянам в Восточном блоке этику служения. И тут трудно не удержаться от параллели с утверждениями о славянах Константина Николаевича Леонтьева — философа-реакционера, который сейчас, наверное, самый популярный мыслитель в России. Посмотрите, как пренебрежительно этот имперский националист говорит о славянах. С кем не надо церемониться? В первую очередь, конечно, с поляками. Поляки живут под русским гнётом — и хорошо! Зато у них появляется превосходный поэт Мицкевич. Очень часто встречающийся у Леонтьева тезис: гнёт — это вообще хорошо для культуры[37]. С кем ещё не надо церемониться? С болгарами. В одном из частных писем Леонтьев пишет: «эти паршивые болгары, которых, как мух, Россия может задавить одной лишь ступнёй своей»[38]. Ещё на каких славян можно посмотреть? На славян западных — на чехов, например. Леонтьев неоднократно пишет о том, что чехи более трудолюбивые, чем русские, более культурные, чем русские, даже более моральные, чем русские. Но от них идёт главная опасность, потому что они носители европейского буржуазного духа[39]. И наконец, последний славянский народ, который я здесь упомяну сквозь призму Леонтьева, — это сербы. Нам, русским, присуще симпатизировать сербам. Но надо отметить, что Леонтьев совершенно не симпатизант сербства. Его, калужского барина, буквально передёргивает от самосознания сербов, которое выражается такой формулой: «Каждый серб — дворянин». Лучше бы побольше было боснячества в Сербии. На тех землях, которые были завоёваны Османской империей, слишком мало потурченцев, фактически негодует Леонтьев. Если бы их было больше, они были бы проводниками турецкого гнёта и дисциплинировали этих распоясавшихся псевдодворян-сербов[40].

Как бы всё это обобщить?

У самого Панарина есть вопрос, который он ставил риторически. Я ещё раз подчёркиваю: Панарин — философ-антикоммунист, но завершает он — мы видели как. Был такой у него вопрос: неужели, если бы режим геноцида и тотальной промывки мозгов оказался бы эффективным, мы бы простили ему все его зверства?[41] Для Панарина в той книге, где он это пишет, ответ очевиден: не простили бы. Но сейчас всё поменялось, и я боюсь, что Александр Сергеевич тоже отдрейфовал к иной позиции. Мы прощаем тоталитарному режиму все его зверства, невзирая даже на то, что он был неэффективен.

И вот итог. Какие три патриотизма выделяет А.С. Панарин.

Первый — это, как мы уже сказали, демократический патриотизм, или патриотизм почвы. Панарина можно расценивать как философа-почвенника. Этот патриотизм у нас не состаивается или имеет серьёзные затруднения к своему бытию.

Второй патриотизм — опять дословно из Панарина: это патриотизм идеократический или формационный[42]. То есть мы патриоты не столько земли, сколько идеи — идеологической даже концепции. Здесь очень примечательно, как меняется понимание Панариным дела патриарха Никона. В ранних своих книгах Панарин говорит о том, что патриарх Никон своей реформой переломил Русскую Церковь, и она до сих пор, то есть вплоть до XX века, от этого не исправилась, не избавилась[43]. Но в более поздних своих книгах Александр Сергеевич пишет так: патриарх Никон, даже «рискуя народом» и «рискуя расколом», сделал «адекватный выбор»[44].

И наконец, третье — то, что я называю: сталиниствующее славянофильство. Панарин в своих поздне-«перестроечных» статьях пытался предупредить нас от «ретроградного изоляционизма», от ностальгически-романтического изоляционизма. Но то, что мы с Вами видели у него относительно Сталина, — это, по-моему, как раз присоединение к ретроградному изоляционизму, то есть попытка ностальгировать известную часть русской истории. И вообще, то, что Панарин во многих тезисах написал о Сталине, лучше всего, как ни странно, облекается громкой фразой Никиты Сергеевича Хрущёва: «Когда дело доходит до борьбы с империализмом — мы все сталинисты!»[45]

Это общее поветрие, которое захватывает сейчас в России всех, даже философов-антикоммунистов. Цитата из Александра Исаевича Солженицына, который здесь — точно пророк. Перед возвращением в Россию он пишет: «О, горе: нынешнее патриотическое движение безнадёжно переплелось с коммунизмом, и, видимо, им не расплестись»[46].

Опубликовано: Посев. 2023. № 4. С. 19–23.